«Славное море священный Байкал. Славный корабль — омулевая бочка. Эй, баргузин, пошевеливай вал, — молодцу плыть недалечко»…

Совсем неслучайно у Михаила Булгакова Коровьев заставил петь этот народный эпос целую контору, ведающую облегченными развлечениями…Однако эпизод этот в романе «Мастер и Маргарита» не­прост и заслуживает специального исследования, которое к нашему рассказу о Байкале впрямую не от­носится, разве только вот упомина­ние об омулевой бочке… Почему она корабль, я узнал за девять лет до опубликования этого романа, и узнал именно здесь, на Байкале, вернее на острове Ольхон. Впрочем, начну по порядку.

Полвека назад задумали мы с мо­им другом и коллегой по работе в журнале «Огонёк» Женей Велтистовым сделать репортаж о байкаль­ских рыбаках. Не мудрствуя лукаво, выписали командировки и полетели в Иркутск. Так как журнал наш при­надлежал издательству «Правда», а издательство — известно кому, то местный обком партии создал нам режим максимального благоприят­ствования, а именно — предоста­вил черную «волгу», каковая и доставила нас на берег озера, где нам, как бы по эстафете, ну прямо как Штирлицу с пастором, сменили машину — посадили на газика-коз­лика, и он помчал нас по ледяному пути к заветной цели — острову Ольхон. Помчал, это, конечно, громко сказано — ехал он сторожко, слов­но ощупывая колесами сверкаю­щую поверхность озера. Причем все двери у него были нараспашку, на тот случай, если ненароком за­летим в свежую полынью… Еще в Иркутске к нам присоединился кор­респондент «Восточно-Сибирской правды» Витя Смирнов, однокурс­ник Жени по журфаку МГУ, отбыва­ющий здесь свой трехлетний обяза­тельный срок по распределению. Он уже стал почти коренным сиби­ряком, и потому обмундирован был в самом лучшем виде — легкая теп­лая куртка, меховые унты… Мы же были в своих городских пальто, но зато в валенках, купленных по де­шевке на спецбазе по личному рас­поряжению самого первого секре­таря обкома партии.

Несмотря на то, что была сере­дина зимы, снега на острове не бы­ло, зато был сорокаградусный мо­роз. Рыбацкий поселок Хужир ни­чем особенным от прочих не отли­чался, если только не считать бес­численного количества лодок, зи­мующих на кромке берега. Сейчас был не сезон — шел зимний подлед­ный лов, ничего общего с летним не имеющий, разве только сети были те же… Местный рыболовецкий колхоз носил имя очередного съез­да партии, имел стандартную, как теперь говорят, инфраструктуру — правление, клуб, больницу, детский сад, школу, столовую и даже не­большой краеведческий музей. Но нам, разумеется, милее всего пока­залась гостиничка, маленькая, уют­ная, нависающая на скале над са­мым озером. В ней было тепло и ра­довали глаз яркие красные стёганные одеяла. Впрочем, и столовка нам пришлась по душе — про завт­раки и ужины уже не помню, кажет­ся, пили чай с какой-то домашней выпечкой, а вот обед был потрясающий своим меню, а главное — не­правдоподобной дешевизной. Во все дни, что мы там были, на­бор не менялся — на закуску шел салат-винегрет с квашеной капус­той, на первое — уха омулевая, на второе — жареный глухарь, на де­серт — брусника с сахаром… Цены нас очень устраивали, потому что суточные нам полагались мизерные — по два рубля шестьдесят копеек на душу, а мы уже успели слегка по­издержаться еще в береговом по­селке, где в книжном магазине ско­пились прямо-таки золотые россы­пи — здесь оказались книги таких авторов, которых в ту пору власти не жаловали: Бабель, Грин, Ильф-Петров, Зощенко… Понятно, что удержаться мы не могли. Познако­мились мы и еще с одним местным блюдом, причем совершенно бес­платным, — так называемой расколоткой. Всем известна строгонина, расколотка же — сугубо байкальский специалитет. Берется замороженный омуль — а температура на улице, как уже было сказано, за сорок — и по нему колотят молотком, до полного размягчения, после чего режут на куски, мажут их горчицей и этой штукой закусывают водку. Вкуснотища и экзотика!

Но главным для нас все же была работа рыбаков в зимних условиях. Если летом сети забрасываются с лодки, то теперь их надо было ка­ким-то образом ставить подо льдом. Операция эта не простая, я бы даже сказал, хитроумная. В тол­стенном льду долбятся две лунки, метрах в тридцати одна от другой, и подо льдом проталкивается тонкая длиннющая слега, к которой при­креплена веревка, а на ее конце закреплена одна сторона сети. Принцип — иголки с ниткой, только первая ужасно длинная. Когда сле­га доходит до другой лунки, а это требует буквально-таки виртуозно­сти, ее вытаскивают, а веревку при­мораживают на краю лунки, так же как и другой конец на лунке противоположной. Мы присутствовали при вечерней постановке сети, а утром пришли ее вытягивать. Лунки, успевшие за ночь замерз­нуть, пробили, и теперь за веревку сеть можно было извлечь из-подо льда. Над одной из них поставили па­латку, чтобы ветер не мешал рабо­тать, да и теплее как-то в укрытии, и пока не началась работа, я лег на край лунки и напился ледяной, удиви­тельно вкусной воды. Не знаю, такая ли она теперь, после «промышленно­го освоения» озера, но тогда была божественная. Потом посмотрел вниз и был потрясен сказочной карти­ной — далеко в глубину уходила вид­ная на большом расстоянии сереб­ристая сеть, и в ее ячеях, местами, не густо, сверкали хрустальные рыбки. Жаль, что для съемки это зрелище оказалось недоступным…

Потом пошла проза — сеть начали метр за метром вытягивать и выби­рать из нее улов. В перчатках такая работа не делается, и я снял, как из пут сети покрасневшие от стылой во­ды руки выпрастывают рыбку за рыб­кой… Кроме омуля в сети попадают и бычки, их не выбрасывают, а делают из них знаменитые консервы «Бычки в томате» — мировой закусон по Райкину, а если быть точным — по Жванецкому, автору миниатюры «В Гре­ческом зале…». Бычков и прочую по­путную мелочь тут именуют — при­лов… Термин этот меня прямо-таки очаровал, и я стал именовать ПРИ­ЛОВОМ все интересное, что мне встречалось в моей журналистской работе, но по причинам цензурным или вкусовым, присущим моему на­чальству, публикации не подлежало. У меня было такое впечатление, что я стараюсь выпекать булки с изюмом, а редакторы этот изюм старательно выковыривают. Так и лежали у меня многие годы эти за­консервированные мысли и наблю­дения, пока не настала такая пора, когда мой «прилов» оказался са­мой что ни на есть главной рыбой, которую стало можно безбоязнен­но подавать на стол… Сработал мой принцип — храни в тайнике, ибо ничего не должно пропадать…

Не знаю, как там молодец, кото­рому было «плыть недалечко», а вот местные рыбаки, да, пожалуй, и все население, плавать не умеют! Просто этому негде учиться — вода в Байкале круглый год холоднющая. Тут и умеющему делать нечего — вмиг замерзнешь до полного око­ченения. Так что омулевая бочка являлась для беглого каторжника славным кораблем, без которого перебраться на другой берег было совершенно невозможно… Мы, конечно, побывали в бон­дарном цехе, познакомились со всем процессом изготовления ому­левых бочек, которые тут использу­ются в прямом назначении, а не как транспортное средство… И вооб­ще излазили весь остров, засняв и записав все, что нам казалось ин­тересным. Мне больше всего полю­бился сюжет с лошадью, накрытой брезентом и застывшим рядом гру­зовиком, отражавшимися во льду. Но его почему-то в наш репортаж не включили, видимо, руководству он показался недостаточно жизне­радостным.

Через несколько лет его все-таки в журнале напечатали, правда, я долго не мог придумать к нему под­пись, ходил по всей редакции, пока­зывал, но никто ничего путного не изобрел. И вдруг меня осенило: — «Ушли за горючим» — и смешно и жизненно… Потом это фото было на какой-то выставке, его там уви­дел наш коллега из «Комсомолки» Вася Песков, главный животновед, который тогда вел на ТВ передачу «В мире животных», и он напечатал его в своей газете, сопроводив ка­кими-то жалостливыми словами.

Теперь, разглядывая свои сним­ки, я вдруг сообразил, что ребятиш­ки-школьники уже, небось, все ба­бушки и дедушки, а кто пошустрей — то и с приставкой «про»…

Вспо­минаю, как мы возвращались, опять же на том газике с распахнутыми дверями (на всякий случай я всю от­снятую пленку спрятал за пазухой). Предосторожность не лишняя, с Байкалом не пошутишь — однажды, когда мы снимали береговые обле­деневшие скалы, под нами вдруг с пушечным грохотом раскололся лед и начала расширяться трещи­на. Хорошо еще, что мы успели вы­скочить на берег…

Никакой обкомовской «Волги» на сей раз не было, мы поймали случай­но оказавшееся здесь такси — оно привезло какую-то платежеспособную личность из Иркутска, шофер об­радовался, что не придется обратно ехать порожняком, и мы с комфортом расположились в теплом салоне «по­беды», зная, что это удовольствие обойдется в копеечку — такси нам не оплачивали…

Вечерело и быстро стало совсем темно. Я заметил, что шофер боится заснуть — оказалось, что он уже семнадцать часов за рулем, и пред­ложил его сменить. Он слегка поупирался, и я сел за руль. Несколько километров он придирчиво следил за мной, а потом успокоился и за­снул, коллеги мои составили ему компанию, и я несколько часов вез их по заснеженной дороге, именуе­мой Якутским трактом, аж до самого Иркутска. Здесь я завез домой Витю, и только подъехав к гостинице, раз­будил шофера. А утром он разбудил нас — привез квитанцию на солид­ную сумму (это была любезность — обычно такси квитанций не давало). Самое интересное, что нам ее оплатили — главный бухгалтер «Прав­ды» Алексей Николаевич Васильев, занимавший эту должность более полувека, несмотря на свою прижимистость «вошел в положение», по­верив нам, что никакого другого транспорта там не имеется и мест­ное население передвигается в ос­новном на коньках… С видимым удо­вольствием он выслушал наш рас­сказ об обкомовской «волге», кото­рая сэкономила нам и ему расход в один конец…

Но это было уже в Москве, а когда мы вернулись в Иркутск, мой напар­ник засел в гостинице за репортаж, а я от нечего делать сочинил сказку «Об омулятах, которые считали себя взрослыми».

Женя Велтистов очень скоро стал пи­сателем и писал в основном для детей, может быть, потому, что его жена рабо­тала в «Пионерской правде». В память о себе он нам оставил несколько хоро­ших книг и знаменитого «Электроника», которого мы частенько встречаем на телеэкране… Витя Смирнов, отработав положенные три года, вернулся в Моск­ву и тоже ударился в писательство. А я остался журналистом, и если что-то и пописываю порой более-менее объем­ное, то исключительно факультативно…

Байкальский репортаж был напе­чатан в «Огоньке», но наше романтическое название — «Люди с бронзо­выми лицами» — заменили на проза­ическое — «Люди с обветренными лица­ми». Как всегда, не обошлось без выковыривания изюма. И я решил дать наше название, пусть и через полве­ка, материалу, который вы только что прочитали, исходя из моего принципа — ничего не должно пропадать!