Это как тройной прыжок: в 1971 году я сделал этот снимок, через 30 лет решил его поместить в самодельную книжицу «Скоро ёжики проснутся» и сочинил к нему восьмистишие… А вот сейчас, ещё через десять лет, осмелился выставить на общее обозрение.
Карлов мост – за аркой арка,
На мосту – парад скульптур.
Лучше б не было подарка
Для чувствительных натур:
Хоть любого покоряет
Их немая красота,
Но восторги убивает
Вид распятого Христа… 2001 год.
Скульптура у них, на мой непросвещённый взгляд, весьма своеобразна, хотя и подчиняется общим правилам: это нечто объемное, выпуклое такое, словом, изваянное… Подчиняется тому, что в искусстве называется Пластикой, ну, и как водится, она многожанровая. На нашу похожа, но лишь частично. Ввиду ограниченности времени мне удалось повидать не так уж много ее образцов, но, мне кажется, и того небольшого количества, что я снял, может оказаться интересным тому, кто в Хельсинки не бывал. Там, говорят, есть всемирно знаменитые памятники – в буквальном смысле этого слова, – но я их, увы, не видел, так уж – не взыщите…
Иду, смотрю – памятник. Интересно, кому? Подхожу ближе – обозначены годы, а чьи, не сказано. Обхожу с другой стороны, читаю: «Маннергейм»…
Теперь-то я знаю, что он был бароном и генералом русской – царской – армии, а вот тогда — в 1939-40 годах мне было известно, что этим именем называется линия укреплений, которую штурмовали наши красноармейцы – такое звание в то время было у рядовых солдат. Эта война мне, мальчишке, запомнилась тем, что одновременно с ее началом в наших магазинах цены на все продукты увеличились в два раза. Так и запомнилось – точно в два – и сахар, и масло, и крупы, словом, всё… В газетах писалось о том, как героически наши воины штурмуют эту самую линию Маннергейма, и только много позднее я узнал, что это было сущим идиотизмом – и сама эта линия, и попытки ее преодоления. Всё это было данью предыдущей, первой мировой войне. Уничтожив современно мыслящий комсостав, «гениальный полководец всех времен и народов» опёрся на командармов времен гражданской войны, махавших шашками навстречу танковым громадам. Ни на кой чёрт не была она нужна эта линия Маннергейма, как и линии Зигфрида и Мажино, показавшие свою бесполезность уже в самом начале Второй мировой… А будущему нашему генералиссимусу почему-то не пришло в голову, что можно было кинуть на Хельсинки, или как его еще называли – Гельсингфорс, десант из нескольких тысяч парашютистов, которые в стране уже были, да на том всю войну и закончить. Но он думал, что он самый умный и великий, а на то, что ни за понюх табака угробил перед этой линией тысячи обмороженных ребят, ему было глубоко наплевать…
Такие вот мысли пронеслись в моём сознании, когда передо мной замельтешила фамилия великого гражданина Суоми… И захотелось мне хоть немного сбить с него «спесь», наверное, зашевелилась во мне историческая обида. И сделал я кадр, снижающий пафос этого горделивого всадника. Но и этого мне показалось маловато, и тогда я снял его совсем уж в уничижительном антураже. А потом что-то засовестился – в чём, собственно, виноват был этот барон, он же за свой народ радел… И тогда я вернул ему его заслуженный конный облик. Наверное, и по отношению к давнему врагу надо быть справедливым. Люди же мы, в конце концов…
Вообще-то в буквальном смысле это охотой не назовешь… Хотя было и выслеживание, и преследование, но только в этом конкретном случае… В прочих я просто наблюдал, высматривал и снимал всё, что казалось мне интересным. Ведь слово «сафари» означает не только охоту, но и путешествие, так что я в какой-то степени ощущал себя туристом – никакого задания на съемку у меня же не было, просто хотелось «захватить» с собой этот симпатичный город, показать его моим близким.
У меня на Хельсинки было всего-то пять дней, из которых один занял доклад на курсах повышения мастерства фотожурналистов (стаж не менее 15 лет): я рассказал о работе их советских коллег (с показом большого количества слайдов). Другие дни тоже были заняты разными профессиональными встречами и мероприятиями – посещением фотовыставок и музеев. Так что на свободное время оставались считанные часы, и тогда я просто бродил по городу с камерой наизготовку…
А с монашкой вышла такая история – гуляя по какой-то улице, в конце ее я уперся в водную преграду. На берегу — знак, означающий, вероятно, причал. Неподалеку чернеет какой-то силуэт. На всякий случай щелкаю… Фигура поворачивается – монашка… Так, во всяком случае, мне подумалось, и не без основания – на противоположном берегу, немного правее, высится собор Успения Пресвятой Богородицы, построенный в ту пору, когда Финляндия еще входила в состав Российской империи. Я его снимал накануне – красная церковь в псевдо-византийском стиле.
Ну, монашка, как монашка, только одета не по-нашему, с претензией на элегантность. Больше, как будто, в ней ничего интересного нет – делаю один кадр и иду обратно. Оглянулся – уже в отдалении увиделась маленькая фигурка. Что-то в ней меня зацепило, стал наблюдать. Когда приблизилась, сделал вид, что мне до нее нет никакого дела — усердно снимаю симпатичный домик на другой стороне улицы, но сам — боковым зрением — не выпускаю ее из виду: хочется снять покрупней, чтобы лицо можно было разглядеть. Вот она почти рядом – быстро поворачиваюсь, и – готово!.. Потом иду за ней вслед — мне уже любопытно, куда это она направляется. Держусь поодаль, но не отстаю. Ага, вот она куда стремится – к евангелическо-лютеранскому собору на Сенатской площади. Что же это у нее за конфессия?.. Она явно расслабилась, даже капюшон откинула — открылась аккуратно причесанная головка… Направляется к лестнице, круто карабкающейся к храму… Теперь ею заинтересовался другой фотограф, капитально обосновавшийся на ступенях. Решаю — с меня довольно, и ухожу бродить по городу. Делаю большой крюк по улицам и направляюсь к своему отелю. Заворачиваю за угол, и… батюшки, на ловца и зверь бежит – она прямо-таки в упор идет на меня. Но, явно, не замечает. Нажимаю на кнопку и быстро отхожу в сторону. Она увлечённо разглядывает витрину небольшого магазинчика… Делаю последний кадр и быстро ретируюсь – не дай бог подумает — маньяк какой-то, да ещё и полицию позовет. Правда, я за все эти дни не видел на улицах ни одного полицейского… Как бы то ни было, она у меня теперь «заархивирована».
А может, она и не монашка вовсе, поди разберись…
1960 год. В Москве с большой помпой открывают магазин «Изотопы». Я должен сделать репортаж об этом эпохальном событии, хотя для меня большая загадка – как можно торговать такими штуковинами, которых и разглядеть-то нельзя.
Еду на Ленинский проспект и включаюсь в общую суматоху, сопутствующую всяким вернисажам. Старательно снимаю всё, что только можно было там увидеть, и, закончив работу, выхожу на улицу. Бросаю прощальный взгляд на витрины этого небывалого для города, да и для всей страны, торгового заведения, и вижу за огромными заиндевелыми стеклами переплетающиеся кольца символических орбит и, естественно, снимаю эти романтические окна.
Наутро в фотолаборатории проявляю пленки, печатаю контрольки, отбираю лучшие кадры, увеличиваю их – для показа начальству, а забракованные мной же контрольки кидаю в мусорную корзину. Наблюдающий за моими действиями Сева Тарасевич — коллега, извлекает их оттуда и задумчиво перебирает. Потом даёт мне одну из них и говорит:
— Пробросаешься… Отпечатай-ка ее тридцать на сорок…
Я печатаю и балдею: отличный кадр! Сдаю материал в фотоотдел, оттуда он перекочевывает к оформителям, те начинают размечать макет и этот снимок отбрасывают:
— Он у нас не получится, не та полиграфия…
Репортаж выходит с другим «оконным» кадром, где всё прорисовано чётко. Потом этот материал — на правах творческого сотрудничества — у «Огонька» берет берлинский журнал «Freie Welt», я добавляю им всё тот же забракованный снимок, но и у них он на страницы не попадает. Оказалось, что их главный редактор, перед которым разложили всю съемку, взял этот снимок и сказал:
— Слишком жирно будет для этого репортажа, и без него тут достаточно добротного материала…
И положил его в свой шкаф, где уже лежала большая стопа особо приберегаемых им фотографий. А через несколько месяцев, когда у них в журнале открывали новую рубрику — о главных экономических событиях века, он извлек этот снимок из заветного шкафа и открыл им «долгоиграющую» серию материалов, намеченных на много номеров вперед…
А для меня он стал одним из любимых моих выставочных кадров.