Сегодня исполняется 125 лет со дня рождения Самуила Яковлевича Маршака, и я решил представить здесь мой труд ему посвященный еще много лет назад…

 

 ПОРТРЕТ МАРШАКА

 

Портрет, о котором идет речь, был напечатан в журнале «Огонек» к семидесяти­пятилетию поэта. Но дело, собственно, не в портрете…

Старый каштан накрыл тенью площадку перед домом и время от времени роняет со своих ветвей зеленые, ощетинившиеся колючими шипами шары. Звонко треснув, они раскалываются пополам, из них выскакивают крепкие коричневые орехи и весело скачут по каменным плитам.

Пожалуй, только это и напоминает об осени — зелень еще свежая, сочная и ни одна тучка не мешает солнцу изливать на землю свою доброту. Осень в Крыму ощущается пока разве что обилием фруктов и вот каштанами — щедрая, плодоносная.

Возле Дома творчества Литфонда оживление для этого тихого уголка необычное — уезжает группа писателей. И как всегда в таких случаях — объятия, поцелуи, пожелания счастливой дороги.

Среди провожающих детский писатель Маршак. Он в мягком сером костюме, уютных домашних туфлях. Опираясь на толстую палку, неторопли­во переходит от одного к другому, шутит, что-то подписывает. И весь он какой-то уютный, домашний.

Я стою в сторонке и приглядываюсь к нему — нужно сделать его портрет, но какой? Может быть вот такой, каким я вижу его сейчас? Нет, это не то. Мне он запомнился почему-то другим, каким я видел его однажды в Москве, но как вернуть то особенное, «маршаковское»?

Еще вчера, беседуя с ним о цели моего приезда, тоже долго присматривался к нему. Он был при­ветлив и серьезен. Первым делом расспросил, как я устроился в Ялте, обедал ли, и когда узнал, что все в порядке, попросил рассказать о космонавте Николаеве, которого мне пришлось со­провождать в его поездке на родину. Интересовался самыми мельчайшими подробностями, много расспрашивал о Чувашии, где побывал еще тридцать лет назад, сравнивал, радовался переме­нам, а потом вдруг со смехом объявил:

— Знаете, а я ведь «Чувашский бог»!

— ??

— На пароходе ко мне тогда все приставали, кто я такой, а гово­рить, что писатель, не хотелось, вот и сказал им, что я чуваш­ский Бог, а поскольку в наше время живого бога как-то неудоб­но иметь, меня, мол, спрятали в Ленинграде. Я тогда знал несколько чувашских слов и неплохо разыграл пассажиров. Да тут еще один мальчишка местный то ли прослышал обо мне, то ли случайно подтвердил мой «сан», так и сказал при всех:

— Я тебя знаю, ты наш чувашский Бог!

Договорились, что снимать буду на следующий день, а сегод­ня вот эти проводы… Вижу, что Маршак утомлен, он недавно перенес тяжелую болезнь,  не совсем еще оправился, и хотя здесь все о нем очень заботятся, большого покоя он не имеет. Врач даже повесил на двери его комнаты записку, с просьбой приходить в строго ограниченные часы, но и это мало помогло -записку кто-то потихоньку снял, и люди продолжают ходить почти непрерывно. А что с этим поделаешь, если люди тянутся к Марша­ку, да и сам писатель рад каждому интересному человеку. А чтобы узнать, интересен ли человек, с ним ведь надо побеседовать.

— Знаете, у меня сегодня уже человек двадцать перебывало,- говорит он, когда, наконец, трогается последняя машина, — все больше молодежь со своими стихами, как отказать? Один поэт даже притащил огромный ящик — оказалось магнитофон. Сам он стесняется читать свои стихи, технику на помощь привлек. А стихи плохие, пришлось его огорчить, хотя и жалко парня — магнитофон-то тяжелый… Это очень неприятно, говорить людям про плохие стихи. Прочитаешь, а в них нет ничего от поэзии. Некоторые думают, что по написанному не понял, начинают декла­мировать, нажимают на интонацию, на ударения, а это ведь ничего не меняет. Обидно, конечно, когда тебе говорят, что не можешь писать, а говорить нужно — зачем человек будет зря время и силы терять, пусть лучше избыток энергии на другие .дела направит. Бывают и хорошие стихи, тогда подскажешь, по­советуешь, и самому радостно. А когда ругаешь — устаешь толь­ко. Очень это трудное дело стихи писать, страшно впасть в монотонность. В них обязательно должны быть «будильники». Вспомните, как у Пушкина в «Зимнем утре» сквозь описание вдруг прорывается:

… «Веселым треском

Трещит затопленная печь.

Приятно думать у лежанки.

Но знаешь: не велеть ли в санки

Кобылку бурую запречь?..»

И сразу жизнь захлестывает, так и хочется самому в этих санках прокатиться. У многих молодых «будильников» нет, и к языку не требовательны, а ведь стихи писать нужно, как дышишь, чтобы согласные не мешали дыханию. Однако, вам нужно работать, давайте сниматься.

Выходим на балкон, Маршак усаживается в плетеное кресло, я ищу нужный ракурс, но мешают очки, они сильные, с толстыми стеклами и нещадно отсвечивают, пряча глаза и выставляя напоказ все мои подсветки. Предлагаю сниматься без них, но Самуил Яковлевич протестует:

— Я без очков — это не я!

Наконец, с очками справились, начинаю снимать и мучительно чувствую — ничего не получается. Говорю ему об этом, он в ответ только разводит руками, — и предлагает:

— Расскажите что-нибудь смешное.

А я, как назло, ничего такого не помню. Тогда он сам начинает рассказывать историю об одном фотографе, из-за которого он однажды в дни своей молодости едва не поплатился жизнью. Было это в лондонском Гайд-Парке во время одного очень бурного митинга. Они пришли вместе, и тот полез с аппаратом в самый неподходящий момент. Началась страшная свалка, «ходынка», как выразился Маршак, и спасло их только вмешательство конной полиции.

Во время рассказа Маршак оживляется, вспоминает эпизоды своих студенческих лет, я делаю кадр за кадром, как будто лучше, но все-таки чувствую, что он рассказывает «для меня», желая помочь съемке. Вижу, что он уже устал и прячу камеру.

— Ну, как, сняли?

— Вроде снял…

—        А почему «вроде»? Как будто вы не очень довольны?

Признаюсь, что хотелось бы поснимать еще, то, чего ищу, не нашел.

— Тогда давайте сделаем так — приходите завтра утром, пораньше, со свежими силами работается лучше.

Наутро, несмотря на ранний час, я застал Маршака уже за рабочим столом, заваленным рукописями, книгами, пачками писем.

— Вот пришла корректура сборника, который я сейчас готовлю к печати. Будет называться «Избранная лирика». Здесь собраны стихи за несколько десятилетий. И знаете, приятное это дело заниматься книгопечатанием, но всегда связано с огорчениями — вот опять сломали строки…

Среди бумаг несколько листков, исписанных четким аккурат­ным почерком, это новый перевод из Эдварда Лира, еще не закон­ченный.

— Хотите, почитаю? — предлагает Маршак,- называется «Песня Пеликанов.

Читает он очень хорошо, чуть глуховатым голосом, ритм в стихах необыкновенный, слышишь как хлопают размашистыми кры­льями сильные красивые птицы с кожаными мешками под клювами. Звучный, сочный припев у этой песни.

Потом читает стихи о Крыме, новые, очень свежие, и одно веселое шуточное стихотворение про прекрасный пионерский лагерь, где все сделано для того, чтобы дети развлекались и были заняты всякими полезными делами, но как быть, если девоч­ка хочет немного поскучать, просто так вот обыкновенно поску­чать, и всё?

Маршак хитро прищуривается и спрашивает: — Как вы думаете, напечатают такое стихотворение? Навер­ное, не захотят… А мне самому очень хочется напечатать, ведь надо же и поскучать когда-то девочке…

— Ну, что ж, может быть возьмем машину и поедем к морю — все-таки стихия, и все такое прочее, легче будет снимать? — спрашивает Самуил Яковлевич.

Но я понимаю, что дело не в антураже, к тому же не хочет­ся утомлять его поездкой, и предлагаю просто выйти в сад.

— Ну, вспомнили что-нибудь смешное? Нет? А я, знаете, слы­шал, что когда в Японии хотят снять веселым какого-нибудь серьезного человека, то приглашают гейш. Они очень смешно хихикают и могут рассмешить кого угодно.

Я ответил, что гейш, к сожалению, с собой не захватил, а сейчас их вызывать поздно — пока приедут, снимок в журнал опоздает.

Неподалеку от нас сидит в качалке с книгой молодой человек и с интересом прислушивается к нашему разговору.

— А вот вы, юноша, умеете смешить? Тогда помогите това­рищу.

Молодой человек подошел, зарычал, заливисто залаял, потом пропел петухом, и начался необычный, очень веселый концерт, в котором участвовало всё, что может лаять, мычать, свистеть и пищать. Это было очень смешно, и просто талантливо.

— А ну-ка, берите кресло, и садитесь рядышком, расскажите, кто вы и чем занимаетесь, вы артист?

— Нет, Самуил Яковлевич, я литератор, — ответил «имитатор» с сильным восточным акцентом.

— Как вас зовут?

— Карпис, Карпис Суренян.

— Вы из Армении?

— Теперь да.

— Почему «теперь»?

— Я много лет прожил на чужбине, наша семья уехала из Армении еще до революции, после страшной резни, во время кото­рой погиб мой дед. Много скитались по разным странам, пока, наконец, несколько лет назад не вернулись на родину.

— Вы пишете стихи?

— Нет, прозу.

— Хорошую?

— Когда как, часто, пока пишу, нравится, а потом нет.

— Пишете на армянском языке? Это хорошо. А другие языки знаете? Это тоже очень хорошо. По-английски говорите?

Ответ был на английском и дальше весь разговор оказался для меня, к сожалению, не понятым, но я видел, как оживился Маршак, как от глаз его побежали веселые лучики, и весь он засветился внутренним «маршаковским» светом. Я менял кассету за кассетой и видел, что есть, наконец-то есть, тот самый нужный кадр, которого я так долго ждал.

Потом они вместе пели песни, старинные английские, шотландские, спели вальс из фильма «Мост Ватерлоо», медленный и грустный, и Маршак смущенно смахнул навернувшуюся слезу.

— Превосходно, превосходно…- повторял он, — скажите, вы здесь давно? Как, сегодня уже уезжаете? Почему же вы раньше не подошли ко мне?

— Я просто стеснялся. Ничего не могу поделать со своей застенчивостью. Может быть это оттого, что родился в бедной семье и вырос в нужде. Это не сразу проходит.

— Сколько вам лет?

— Очень много, тридцать семь.

— Ну, это еще не много, просто вы успели повидать большой кусок жизни. Это хорошо, что вы были и сапожником, и грузчиком, и официантом, это тоже для писателя хорошо. А тридцать семь — немного, знаете, когда начал писать Борис Житков? В сорок лет? Вот вы стольких животных имитировать научились, значит, умеете наблюдать природу. Чувствовать природу для писателя совершенно необходимо. Был я недавно в лесу, и, знаете, почувствовал такое родство с этим лесом, даже дух захватило. Вам иногда не кажется, что не будь мы смертны, это не было бы так прекрасно? Пойдемте ко мне, я вам подарю Сонеты Шекспира, к счастью, остался последний экземпляр. Мне кажется, что эти сонеты были моей самой трудной работой. Очень люблю их. Мудрость в них великая, и первейшая главная тема — дух сильнее тела.

Уже на ходу Карпис запел нежную песню, очень чистую и мелодичную.

Маршак остановился, дослушал до конца и спросил:

— Что это? Какие слова?

— Греческая народная песенка, пастушка поет: я потеряла своих овец, и теперь ищу их здесь в горах, не видали ли вы их, прохожий?

А потом на лестнице, отдыхая на площадке, Маршак попро­сил:

— Спойте еще раз, это просто чудесно. Так люблю народные песни.

Пока Маршак подписывал книгу, Карпис рассказывал ему о древних рукописях, хранящихся в знаменитом ереванском книго­хранилище, где неизвестные переписчики оставили свои корот­кие надписи, так скупо и так ярко отразившие эпоху.

— Когда я занимался переводами неизвестных поэтов, — ска­зал Маршак,- а это часто были какие-то кусочки, отдельные строки, обрывки, то всегда поражался,  какое в них богатство, ведь через эти «обломки» стихов, к нам докатываются живые яркие волны человеческие. Вы должны хорошо знать восточную поэзию. Это ведь почти нетронутое сокровище. Жаль, что мало мы ее знаем. Если бы мне пришлось начинать сначала, обяза­тельно занялся бы Востоком. Очень, очень нужное дело…

И заговорил о восточной литературе, древней и современ­ной, вспомнил одного очень талантливого и популярного сейчас армянского писателя и спросил: — Не испортила его известность? Ну, это хорошо, это ведь для писателя очень страшная вещь. Признание, конечно, дело не плохое, но не должно мешать работать. И потом нужно помнить о двух кругах ценителей: узкого — профессионалов и широкого — читателей. Когда эти два круга совпадают в своем признании, значит, пишешь то, что надо, и так, как надо.

Мы попросили Маршака почитать что-нибудь из своих стихов, если он не устал. Он взял корректуру новой книги и прочитал несколько стихотворений, почти все по памяти, это были стихи о времени и о слове, две, как мне кажется, самые любимые его темы.

Мы видели, что он утомился, и стали прощаться, но он отпу­стил не сразу.

Карпис спел несколько песен Комитаса, одна из них Лорва Оровел — песня черных пахарей, обработанная великим армян­ским композитором, особенно понравилась Маршаку. Нужно ска­зать, что Карпис прекрасный исполнитель, даже не понимая слов, видишь за мелодией и горы, и быков, тянущих  плуг, и сильные обугленные солнцем плечи пахаря.

— Больших успехов вам, Карпис, хороший вы человек,- сказал Маршак на прощанье и крепко по-отцовски расцеловал совершенно растроганного Суреняна.

Мы вышли на улицу. По каменным плитам все так же скакали каштаны.

— Спасибо вам, Карпис, вы мне очень помогли сегодня.

— Ну что вы, это вам спасибо, что так вот, по существу из-за вашей съемки, я познакомился с Маршаком. А то, навер­ное, так бы и не одолел своей робости. Какой чудный человек! Свежий, как его стихи. А в них какая-то особая свежесть — мудрость много видевшего писателя, и истинно детская чистота восприятия. Вот сейчас он нам прочитал совершенно непостижи­мое в своей простоте четверостишие: —

 

Пусть небом будет верхняя строка,

А во второй клубятся облака,

На нижнюю сквозь третью дождик льется,

И ловит капли детская рука.

 

— Где, в каких сокровищницах слов и души нашел он этот удиви­тельный маленький гимн труду поэта? Чудный человек, — повторил Карпис раздумчиво, — добрый, теплый человек с очень щедрой душой писателя. Щедрой, как крымская осень…

 

1962 год.