Вроде ремейка.

                                    «На рогах оленьих вечер зажигается звездой»…

Какой он, остров Колгуев?   Пятачком последней тверди лежит его слегка деформированный кружок на карте моего путешествия к самой северной оконечности земли ненецкой. Уже третий самолет сменил, чтобы встретиться с ним лицом к лицу — два часа на «ИЛ-18» до Архангельска, почти  столько же на  «АН-24» до Нарьян-Мара, а теперь вот маленький, весь ярко-красный «АН-2» буравит небо над снежными просторами тундры.

Лето осталось где-то далеко позади, но мы везем северянам  его зеленую улыбку — один из попутчиков, видимо, не­исправимый лирик, захватил с собой  веточки  распустившегося тополя. Сейчас начало мая, а внизу – зима. Затейливо плетут свои узоры молочные  реки, только вот берега у них не кисельные – такими они станут весной, когда сползет снег,  но сами реки  тогда уж не будут молочными. Вот так всегда — вечно чего-нибудь не хватает для полной гармонии. Ширь Печоры прострочена посредине ниточкой санной дороги, совсем уж белой на легкой голубизне снега. Черным по белому вышиты прибрежные кусты, расползающиеся узкими щетинками вдоль бесчисленных речушек. Но постепенно все темное словно стирается,   и уже одна лишь тундра ослепительная в своем общении с солнцем завладевает  просторами. Потом на горизонте  начинает накапливаться синева, будто горы высятся. Подлетаем ближе — край моря с полосой  чистой воды в несколько километров. Плавная, как по лекалу проведенная линия  берега,  у его кромки отколовшиеся ледяные поля. А дальше, за чистой  водой, молодые льды — смерзшиеся круги и овалы — точно оладьи  на  синей  сковороде. Их сменяет огромная белая плоскость, отлого поднимающаяся от нас к небу. Но это просто об­ман зрения – непонятно почему вздыбившийся горизонт.  Лётчики, между которыми я сижу на какой-то жердочке, показывают вперед: – Вот и  Бугрино!

Вижу только тоненькую темную черточку, как одинокое тире на большущем чистом листе бумаги, и почему-то тоскливо сжимается сердце. Черточка постепенно превращается в пунктир, а затем в поселок, вернее в  улицу с одним  рядом домов.

Самолет касается лыжами снега, и, почти мгновенно, останавливается.

— Ну и дует! — говорят лётчики, — Метров пятнадцать в секунду!

В открывшуюся  дверь врываются  снежные вихри, и сквозь них видим спешащих к самолету людей в малицах.

Возле самолета начинается деловитая суета – грузят кипы оленьих шкур, а я карабкаюсь на бугор, на котором высится над морем поселок, очевидно, получивший свое название от этого бугра. Яростно хлещет по лицу снег — пурга при ясном солнце, чудно!  Поселок вытянулся на километр. Налегая на ветер, топаю мимо выстроившихся по ниточке  домов в дальний конец — искать директора совхоза. Рвутся с веревок — вот-вот улетят разноцветные гирлянды белья, чуть покачиваются  развешанные повсюду тяжелые оленьи шкуры. Жмутся в комочки лохматые заснеженные собаки, привязанные к ящикам и бочкам вместо конур. Ветер дует с какой-то постоянной, точно отмеренной яростью.  Говорят, Арктика — кухня погоды. Пусть будет так, только хозяйка на этой кухне на редкость сварлива и своенравна. И все-таки, наперекор ей, люди издавна селились на Севере, искали путей в его безбрежных  просторах, стремились покорить суровую стихию, освоить богатства этого края.

 

Первое упо­минание о земле ненецкой мы находим в Новгородских летописях Х1 века. Еще в ту пору отважные новгородцы и морепроходцы — поморы ходили в эту землю торговать «железом» в обмен на «мягкую  рухлядь» – меха, а с конца ХV века приобщили этот край к государству московскому. Любопытно, что еще в 1627 году в Москве была напечатана «Книга Большому Чертежу», в которой дана «Роспись по морским рекам  Ледовитого океана». Сведения о Колгуеве в этой «Росписи»поражают точностью измерений и физико-географического описания.

В 1918 году снабжение пошло из Архангельска. Приехал кладов­щик, выписывал продукты. Денег не знали, торговля была безналичная. Жили все в чумах. Деревянных три здания — склад, церковь и амбар.

Рассказывает старожил Мирон Иванович Евсюгин: — Оленями   жили и охотой, только оленей мало было, бедно жили. Кочевали в тундре по всему острову. Потом был создан островной Совет. В тридцать пятом году меня выбрали его председателем. Заказали в Архангельске десять домов. Привезли, на­чали мы их строить, для начала поставили десять двухквартирных. С тех пор и стал я строителем — и плотником был, и столяром, и стекольщиком. Вскоре детский садик построили, не всем это понравилось — пустяком считали, а теперь сходите посмотрите, как там хорошо ребятишкам. Меня оленеводы ругали: зачем оленей бросил, детей чем кормить будешь? А мне строить до старости хватило — вон какой поселок вырос. И дети выросли – пятеро. Старший Иван трактористом, второй Иван —  кладовщиком…

— А почему два Ивана?

—  Такая тут история. Первого я в честь отца назвал. Когда второй родился, я в тундре был. Приехал – и в Совет к секретарю: — Сыну имя хочу дать.

— Теперь, – говорит, — уже поздно, я его Иваном записал…

—  Так у меня один уже есть!

Хлопнул он себя по лбу – забыл!  Так и оставили, переименовывать не стали.

Война нас, как и всех коснулась. И строительство приостановилось и оленей много забить пришлось – стране мяса не хватало…

— А не помните ли, Мирон Иванович, как в двадцать шестом году (это как раз год моего рождения) тут у вас экспедиция была, два человека, один из них потом о Колгуеве в «Огоньке» написал?

— Как не помнить, мы их еще на оленях возили. Точно: двое их было, один совсем молодой, студент вроде, а другой постарше – ученый.

— А фамилии не припомните?

— Молодого нет, а ученого… — он задумался на мгно­вение, прищурился и решительно произнес: — Толмачев его фамилия.

Я, признаться, был поражен такой безошибочной памятью. И еще одним удивил меня Мирон Иванович — с точностью до дня он предсказал, когда утихнет пурга…

— Вот еще местный специалитет — наш островной олень ценней материкового, хотя все олени вроде бы и одинаковы. Секрет вот в чем — шкура колгуевского оленя не побита оводом (не водится у нас эта насекомая), целенькая шкура, а не решето. И идет она потому на самую лучшую замшу. А в остальном, как в любом оленеводческом хозяйстве — пасем олешков, сдаём мясо. Живется же пастухам лучше, чем на материке. Почему лучше? По формуле: олени есть — волков нет! Значит и работа спокойнее… Заработок  хороший. И зверя морского добываем —  тюленя, нерпу, морского зайца – лахтака. Жир в Архангельск отправляем, идет он на пропитку судов. Ловим  рыбу, навагу в основном… Есть у  нас мастерская по меховому пошиву. Наши женщины отлично владеют  древним искусством шитья меховой обуви и одежды. И опять же, скажем, в Нарьян-Маре вам так  не сошьют — там же шьют нитками, а у нас — оленьей  жилкой, а это несравненно прочнее…

(Забегая вперед, скажу, что купил я у них в мастерской унты для жены, а себе заказал – у них ножки маленькие, больших размеров не шьют. Так они мне по мерке сделали и прислали, чин по чину– наложенным платежом. Унты эти нас не раз в морозные зимы выручали, а уж меня в моих арктических и сибирских командировках так и говорить нечего – печки, да и только!).

— Вот вроде бы и всё, что у вас называют экзотикой, а в остальном всё обычно, как везде…- заключил свой рассказ Мирон Иванович.

Вечером у меня была встреча с читателями — читателей собралось много — полный клуб. Еще днем, готовясь к этой встрече, мне пришлось немного заняться статистикой – узнал, что точное число жителей на острове  –  318. Но, побывав в больнице, там узнал, что сведения эти устарели – прибавился сегодня новый житель, вернее жительница – Саша Варницина, и население увеличилось до  трехсот девятнадцати.

Командовал «парадом» высокий парень в небесно-голубой малице – «министр культуры» острова Виктор Варницин – киномеханик, библиотекарь и вообще клубный началь­ник, он же отец новорожденной Саши.              Убедившись, что все в сборе, скомандовал: — Можно начинать!

Я рассказал о цели моего приезда на Колгуев, коротко познакомил присутствующих с содержанием статьи Толмачева, опубликованной в «Огоньке» сорок три года назад. Статья называлась «Затерянный остров».  Потом я сказал, что, собираясь на Колгуев, позвонил в Москве в одну организацию, имеющую определенное отношение к Северу, и там мне ответили: — «Колгуев?  А может, там никто и не живет…». Что тут было! Поднялся такой хохот – стены дрожали. Старики хлопали себя по подолам  малиц и утирали слезы, ребята  просто реготали, а у девчат от смеха тряслись начёсы.

Один парень – Фома неверующий — высказался в том плане, что никакого моего материала в журнале о них не напечатают. Я предложил ему пари – поспорили на десять оленей…

Репортаж о Колгуеве буквально через пару недель был в «Огоньке» опубликован, а потом и в журнале «Freie Welt», издававшемся в Берлине.

И когда я сказал в редакции, что у меня там пасутся десять оленей, и если они расплодятся, то, может быть, будет целое стадо,  кто-то резонно заметил: — А вдруг там случится падёж, и твои олени перемрут?

Словом, ситуация с этими олешками до сих пор не выяснилась.

После встречи Виктор отправился в кинобудку и запустил фильм…  Когда  кино кончилось, на улице стало людно и шумно, бледными пятнышками тянулась вдоль «проспекта», единственного в Бугрино, цепочка электрических фонарей – небо было совсем светлое, в эту пору солнце ночью бродит где-то под самым горизонтом. Мимо промчалась оленья упряжка, и  фонарики один за другим запрыгали сквозь ажурные узоры рогов…

Накануне прилетели две первые чайки – весной потянуло. Ребята затеяли скворечники делать, правда скворцов тут не бывает, а в птичьих домишках живут беляки – маленькие такие пташки вроде воробьев, только беленькие — пернатые северяне, в другом месте им не живется. Вот местные оленеводы как-то в Москву ездили, целой делегацией – двенадцать человек – за казенный счет. Отправились в парадных малицах. Так в Москве за ними, рассказывают, толпы ходили – любопытно же людям. Вернулись, обо всем отчитались, по радио выступили, в газете тоже написали. Понравилось им, хорошо, говорят, в Москве, очень хорошо, только глазам тесно. Они же тундровики, им для жизни простор нужен.

Животный мир домашний тут своеобразный – на весь поселок один кот – Васька, с материка привезенный, зато собак! Автомобилей – ни одного, но транспортом народ обеспечен лучше, чем в любом городе – почти у каждого всегда под рукой своя собачья упряжка. И еще один вид транспорта появился – местные умельцы аэросани смастерили – уже обкатывают…

 

Мишка – большой белый пёс, лохматый, как медведь, с широкой грудью, мощными лапами и рыжими ушами. Глаза у него карие,  добрые, в опушке густых белых ресниц. На морде следы лихих собачьих драк. Еще год назад он ходил вожаком в упряжке, умел постоять за себя  и за хозяйские интересы, обеспечивал порядок среди подчиненных, не гнушаясь при этом применять грубую физическую  силу. Зубы он растерял,  но клыки еще служат. Только стал он не тот и лишился службы, всего и осталось  памяти, что след на шее от лямки…  А раз не при деле, значит не кормлен. И прибился Мишка на метеостанцию. Тут его приняли и полюбили. И обрел  Мишка новую работу — сопровождать синоптиков, когда идут на наблюдения. А наблюдения —  дело серьезное, их ни в какую погоду нельзя отложить ни на сколько. Признает Мишка на метеостанции  всех, но любит по-настоящему только одного человека — Нину Силакову (кратко – Нина Сила). И любви этой она обязана жизнью. Случилось это зимой, полярной ночью. Была пурга, в двух шагах ничего не видно, а нужно идти измерять уровень моря. Вроде и недалеко лунка от берега, а на об­ратном  пути Нина заблудилась.

— Потеряла тропу, куда не пробую пойти — рыхлый  снег – вспоминает она, —  и Мишка куда-то девался. Неужели, думаю, убежал? Аж внутри все похолодело. Кричу: Мишка, Мишка!!! Прибежал все-таки и вывел к станции. Ветер был метров до тридцати, на четвереньках на крыльцо забиралась. Вот такой наш Мишка — друг человека. Как без него ходить, особенно ночью. Медведей у нас вроде бы нет, да недавно один и объявился — залез в охотничий  домик, изломал всё, припасы рассыпал и ушел. Может, Мишка в этом случае и не помощник, а всё же не так страшно…

Вот такая теперь работа у Нины, пчеловода из города Гусь-Хрустальный, что на Владимирщине.

Удивительное свойство Севера — притягивать людей. Не иначе, как  это магнитный полюс виноват, он же тут где-то уж совсем недалеко.

Вот и меня околдовал этот остров, даже уезжать не хотелось. Но мои новые друзья предупреждали: — Не упусти  самолет. Сейчас у нас только на лыжах сесть можно, а  в Нарьян-Маре площадка снежная вот-вот раскиснет, оттуда уже на лыжах не вылетишь. И сидеть тебе тогда тут до лета, а оно здесь придет в июле,  да и то в конце, когда море  очистится, прибудет первый паро­ход, и начнут гидросамолеты летать. А до того месяца два с лишком идти будет только почта, да и та на сброс.

Опять Бугрино, удаляясь, превратилось в тире на белом листе, и только одно меня огорчало – не снял я оленье стадо, находившееся на другом конце острова – не успевал до вылета. Самолет, заложив крутой вираж, сделал большой круг, и тут я увидел в иллюминаторе это самое стадо и даже успел его снять – благо аппарат у меня был, как всегда, наготове…

С тех пор прошло много лет – больше сорока, и я иногда задумываюсь —  вспоминает ли там кто-то побывавшего у них журналиста?  А вот со мной  они остались на всю жизнь, даже Мишка, с которым я сфотографировался — «на память».

И когда меня просят дать какой-нибудь снимок, на котором я изображен в суровой экстремальной или экзотической обстановке, я неизменно даю тот, где мы вдвоем с Мишкой…

 

1969-2011 г.г.